Глава 6. Я В РОЛИ ИНКВИЗИТОРА

По условиям нашего контракта с правительством Индонезии, Азиатским банком развития и USAID, кто–то из нас должен был посетить все самые густонаселенные центры территории, охватываемой генеральным планом. Эту обязанность возложили на меня. Чарли сформулировал это так:

— Ты выжил на Амазонке; ты знаешь, как обращаться с насекомыми, змеями и грязной водой.

Вместе с водителем и переводчиком я посетил множество красивых мест и жил в довольно мрачных жилищах. Я встречался с местными бизнесменами и политическими лидерами и выслушивал их мнение о перспективах экономического роста. Однако я обнаружил, что большинство из них не стремятся поделиться со мной информацией. Казалось, их путает мое присутствие. Они все как один говорили, что мне надо сначала получить разрешение на встречу либо у руководства, либо в государственных учреждениях, либо в головном офисе фирмы в Джакарте. Иногда мне казалось, что они вступили в какой–то тайный сговор против меня.

Обычно эти поездки были недолгими, не более двух–трех дней. В перерывах я возвращался в «Висму» в Бандунге. У женщины, управлявшей пансионом, был сын, на несколько лет младше меня. Его имя было Расмон, но все, кроме матери, называли его Рейси. Он изучал экономику в местном университете и поэтому сразу же заинтересовался моей работой. Честно говоря, я ждал, что он попросит меня о работе. Кроме того, он начал обучать меня индонезийскому языку.

После завоевания независимости от голландцев президент Сукарно считал приоритетом создание легкого для изучения языка. На островах архипелага говорят на более чем 350 языках и диалектах [18], и Сукарно понял, что государству необходим общий язык, чтобы объединить людей, живущих на разных островах и принадлежащих к различным культурам. Он пригласил команду лингвистов из разных стран, и результатом их в высшей степени успешной работы стал индонезийский язык. В основе его лежит малайский язык. В нем нет такого количества времен, неправильных глаголов и прочих сложностей, как во многих других языках. К концу 1970–х годов большинство индонезийцев уже говорили на нем, хотя продолжали использовать яванский и другие диалекты в своих общинах. Рейси был прекрасным учителем, с великолепным чувством юмора, и по сравнению с шуарским или даже испанским языками индонезийский показался мне легче легкого.

У Рейси был мотоцикл, и он поставил перед собой задачу познакомить меня с городом и его жителями.

— Я покажу вам Индонезию, которую вы не видели, — пообещал он как–то вечером и попросил сесть на мотоцикл позади него.

Мы увидели марионеточный театр теней, музыкантов, играющих на традиционных национальных инструментах, огнедышащих фокусников, жонглеров, уличных продавцов, продающих все — от контрабандных американских кассет до редчайших предметов местной культуры. В конце концов мы оказались в крошечном кафе. Его посетители, молодые женщины и мужчины, своей одеждой и прическами напоминали зрителей на концерте группы «Битлз» в конце 1960–х годов; однако все они явно были индонезийцами. Рейси представил меня группе молодых людей, сидевших около столика, и мы присоединились к ним.

Они все в той или иной степени владели английским, но оценили и с удовольствием поощряли мои попытки говорить на индонезийском. Открыто говоря об этом, они спросили, почему американцы никогда не учат их язык. У меня не было ответа на этот вопрос. Не было и объяснений, почему я единственный из американцев или европейцев оказался в этой части города, хотя нас всегда много в гольф–клубе, в шикарных ресторанах, кинотеатрах и дорогих супермаркетах.

Я всегда буду помнить эту ночь. Рейси и его друзья относились ко мне как к своему. Я почувствовал эйфорию от нахождения там, оттого, что вместе с ними радуюсь этому городу, еде, музыке, запаху гвоздичных сигарет и другим ароматам, которые были частью их жизни, шучу и смеюсь вместе с ними. Как будто опять вернулось время, когда я работал в Корпусе мира. Интересно, думал я, почему мне всегда казалось, что я хочу путешествовать первым классом, ограждая себя от этих людей. Вечер продолжался. Они с возрастающим интересом стали расспрашивать меня. Их интересовало мое впечатление об их стране, о войне, которую вели Соединенные Штаты во Вьетнаме. Их всех шокировало то, что они называли «незаконным вторжением», и они с облегчением узнали, что я разделяю их чувства.

Мы с Рейси вернулись в пансион поздно, свет уже был потушен. Я горячо поблагодарил его за приглашение в свой мир; он поблагодарил за то, что я был откровенен с его друзьями. Мы решили, что будем встречаться еще, обнялись и разошлись по комнатам.

Случай с Рейси еще больше подзадорил мое желание проводить как можно меньше времени с коллегами из МЕЙН. На следующее утро, беседуя с Чарли, я сообщил ему, что меня не удовлетворяют мои попытки получить информацию от местных. Кроме того, большую часть необходимых мне статистических данных можно было получить только в правительственных учреждениях в столице. Мы договорились, что мне придется провести одну–две недели в Джакарте.

Он посочувствовал, что мне придется поменять Бандунг на душный мегаполис, я же сделал вид, что эта идея не вызывает во мне удовольствия. В душе, однако, я ликовал, поскольку у меня появлялась возможность побыть одному, рассмотреть Джакарту, пожить в элегантном «Интерконтинентал Индонезия». Но, уже будучи в Джакарте, я понял, что смотрю на жизнь под другим утлом зрения. Ночь, проведенная с Рейси и его друзьями, и мои поездки по стране изменили меня. Я понял, что смотрю на своих соотечественников–американцев другими глазами. Молодые жены высокопоставленных сотрудников уже не казались такими красивыми. Забор вокруг бассейна, стальные решетки на окнах нижних этажей, незаметные раньше, теперь бросались в глаза. Еда в элегантных ресторанах отеля казалась безвкусной.

И еще кое–что я заметил. Во время моих встреч с политическими лидерами и руководством фирм я уловил лукавство в отношении ко мне. Я не ощущал этого раньше, но теперь заметил, что многим из них было неприятно мое присутствие. Например, когда они представляли меня друг другу, они часто употребляли индонезийское слово, которое, согласно моему словарю, означало «инквизитор» и «следователь». Я намеренно не показывал, что знаю их язык, даже мой переводчик был уверен, что я знаю только несколько дежурных фраз. Я купил хороший индонезийско–английский словарь, и часто пользовался им после таких встреч.

Были ли эти эпитеты случайными? Может, они неправильно переведены в словаре? Я пытался убедить себя, что так оно и было. Но чем больше времени я проводил среди этих людей, тем больше убеждался, что я был незваным гостем, что приказ помогать мне был спущен им откуда–то сверху и что они не могли ему не подчиниться. Я не представлял, кто мог дать им такой приказ: чиновник из правительства, банкир, генерал, посольство США. Я знал только, что они приглашали меня в свои кабинеты, предлагали чай, вежливо отвечали на вопросы и всеми возможными способами пытались показать, как им приятен мой визит, пряча при этом затаенную вражду и злобу.

Это заставило меня задуматься об их ответах на мои вопросы и о том, насколько достоверной была их информация. Например, я никогда не мог прийти в офис с переводчиком просто так, не договорившись о встрече предварительно. В этом не было бы ничего особенного, но такая организация встреч пожирал а огромное количество времени. Поскольку телефоны работали редко, приходилось ехать в офис по забитым транспортом улицам, которые так причудливо извивались, что иногда требовалось потратить час, чтобы добраться до здания, расположенного всего в нескольких кварталах. Когда мы приходили в офис, нас просили заполнить несколько бланков. Наконец появлялся секретарь — обычно мужчина. Вежливо, с любезной улыбкой, которой славятся яванцы, он спрашивал меня о том, какого рода информация меня интересует, а затем назначал время встречи.

Эти встречи всегда, без исключения, назначались не раньше чем через неделю, и, когда она наконец происходила, мне выдавали папку с подготовленными материалами. Владельцы предприятий промышленности давали мне пяти–и десятилетние планы, банкиры — таблицы и графики, чиновники из правительства — списки проектов, которые вот–вот должны были сойти с чертежных досок и стать двигателями экономического роста. Все материалы, передаваемые мне этими ведущими бизнесменами и высокопоставленными чиновниками из правительства, а также сказанное ими в наших беседах — все это свидетельствовало о том, что Ява находится на пороге величайшего экономического взлета, подобного которому не знала еще ни одна страна мира. Никто из них, ни единый человек, ни разу не поставил под сомнение эту посылку или дал какую–либо негативную информацию.

По дороге в Бандунг я размышлял об этих встречах: меня не покидало чувство беспокойства. Мне подумалось, что все, что я делал в Индонезии, больше походило на игру, чем на реальность. Как будто мы играли в покер. Карты были закрыты. Мы не могли доверять друг другу или полагаться на информацию, которой делились. Но это была смертельно серьезная игра, и ее результат будет оказывать влияние на миллионы жизней в течение нескольких десятилетий.

Глава 7. ЦИВИЛИЗАЦИЯ ПОД СУДОМ

— Я повезу вас сегодня на даланга. — Рейси широко улыбался. — Ну, вы знаете, известные представления индонезийских марионеток. — Он посмотрел мне в глаза. — Сегодня очень важное представление. Мне кажется, вы много узнаете.

Он повез меня через те части Бандунга, о существовании которых я даже не подозревал, через кварталы, застроенные традиционными яванскими домиками кампонг, которые походили на построенные для бедных крошечные копии крытых черепицей дворцов. Остались позади величественные голландские дома в колониальном стиле и офисные здания. Люди были явно бедными, однако вели себя с исключительным достоинством. На них были поношенные, но чистые саронги из батика, яркие рубашки и широкополые соломенные шляпы. Везде нас приветствовали улыбками и смехом. Когда мы останавливались, к нам подбегали дети, чтобы дотронуться до меня и потрогать ткань моих джинсов. Маленькая девочка воткнула мне в волосы душистый цветок.

Мы припарковали мотоцикл недалеко от уличного театра. Там собрались уже несколько сотен человек. Одни стояли, другие сидели на раскладных стульях. Ночь была прозрачной и красивой. Хотя мы находились в старейшей части Бандунга, уличного освещения не было, и звезды вовсю сияли над головами. Воздух был наполнен ароматами древесного дыма, арахиса и гвоздики.

Рейси растворился в толпе и вскоре вернулся с друзьями, с которыми я познакомился в кафе. Они угостили меня горячим чаем, крошечными пирожными и сате — маленькими кусочками мяса, приготовленного в арахисовом масле. Видимо, они догадались, что я с сомнением отнесся к сате, потому что одна из женщин, указав на небольшой костер, засмеялась:

— Очень свежее мясо, только что приготовлено.

Потом заиграла музыка: раздались чарующие звуки гамалонга, инструмента, напоминающего звучанием храмовые колокола.

— Даланг исполняет всю музыку сам, — прошептал Рейси.

— Он также управляет всеми куклами и говорит их голосами, на нескольких языках. Мы вам переведем.

Это было замечательное представление, соединившее в себе местные легенды и современные события. Позже я узнал, что даланг — это шаман, который работает в состоянии транса. У него было более ста кукол, и каждая говорила особым голосом. Я никогда не забуду этой ночи. Она наложила отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. После нескольких классических сцен из древней «Рамаяны» даланг достал куклу, изображавшую Ричарда Никсона, с характерным длинным носом и обвисшими щеками. Президент США был одет, как дядя Сэм, — в звездно–полосатый цилиндр и фрак. С ним был еще один персонаж, одетый в полосатую тройку. В одной руке он держал ведро, украшенное долларовыми значками, в другой — американский флаг, которым он обмахивал Никсона, как слуга обмахивает веером своего хозяина. За ними появилась карта Ближнего и Дальнего Востока. На месте каждой страны был крючок, с которого свешивались страны. Никсон подошел к карте, снял с крючка Вьетнам и запихнул его в рот. Он закричал что–то. Мне перевели это как:

— Горько! Никуда не годится! Нам такого больше не надо!

— Он выбросил Вьетнам в ведро и стал проделывать то же с другими странами.

Однако я удивился, увидев, что следующими шли не страны Юго–Восточной Азии, а страны Ближнего Востока: Палестина, Кувейт, Саудовская Аравия, Ирак, Сирия и Иран. После этого он подошел к Пакистану и Афганистану. Каждый раз, перед тем как бросить страну в ведро, Никсон выкрикивал какой–то эпитет, и в каждом случае это были оскорбительные слова антиисламской направленности: «Мусульманские собаки», «Чудовища Мохаммеда», «Исламские дьяволы».

Толпа возбудилась, по мере наполнения корзины напряжение росло. Казалось, их разрывали одновременно смех, шок и ярость. Я чувствовал, что временами слова кукольника их задевали. Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке: я выделялся из толпы, был выше остальных и поэтому боялся, что они могут направить свой гнев против меня. Потом Никсон сказал такое, что, когда Рейси перевел эти слова, волосы зашевелились у меня на голове:

— А это отдайте Всемирному банку. Посмотрим, сколько он сможет заработать для нас на Индонезии. — Сняв Индонезию с карты, он уже собрался бросить ее в ведро, но в этот момент на сцене появилась другая кукла. Она изображала индонезийца, одетого в рубашку из батика и брюки хаки, на груди у нее была табличка с именем.

— Популярный бандунгский политик, — объяснил Рейси. Кукла встала между Никсоном и человеком с ведром и подняла руку вверх.

— Остановитесь! — закричала она. — Индонезия суверенна! Толпа разразилась аплодисментами. Человек с ведром поднял флаг и вонзил его, как копье, в индонезийца. Тот, покачнувшись, упал. Зрители засвистели, заулюлюкали, закричали, потрясая кулаками. Никсон и человек с ведром некоторое время смотрели на зрителей. Затем, поклонившись, покинули сцену.

— Думаю, мне лучше уйти, — сказал я Рейси. Рейси положил руку мне на плечо.

— Все нормально, — сказал он. — Это не против вас лично. Но у меня не было в этом уверенности.

Потом мы все собрались в кафе. Рейси и его друзья уверили меня, что ничего не знали о том, что в спектакле будет сценка о Никсоне и Всемирном банке.

— Никогда не знаешь, чего ожидать от этого кукольника, — сказал кто–то из них.

Я поинтересовался, не было ли это сделано в честь моего присутствия. Кто–то рассмеялся и заметил, что у меня слишком раздутое эго.

— Типично для американцев, — добавил он, дружески похлопав меня по спине.

— Индонезийцы очень чувствительны в отношении политики, — сказал мужчина, сидевший рядом со мной. — А американцы разве не смотрят подобные шоу?

За столом напротив меня сидела красивая женщина, студентка местного университета, специализировавшаяся на английском языке и литературе.

— Но вы ведь сотрудник Всемирного банка, не так ли? — спросила она.

Я сообщил ей, что в настоящее время работаю на Азиатский банк развития и USAID.

— А это разве не одно и то же? — спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: — Разве сегодняшняя пьеска не соответствует действительности? Разве ваше правительство не воспринимает Индонезию и другие страны всего лишь как гроздь… — Она помедлила, подыскивая нужное слово.

— Винограда, — подсказал кто–то из ее друзей.

— Точно. Гроздь винограда. Можно сорвать гроздь и выбрать: оставим Англию, съедим Китай, выбросим Индонезию.

— После того как заберем всю их нефть, — добавила другая женщина.

Сначала я решил защититься, но оказался не готов к этому. Мне хотелось гордиться тем, что я приехал в эту часть города, посмотрел до конца это антиамериканское представление, которое мог бы расценить как личное оскорбление. Я хотел, чтобы они оценили мою смелость, чтобы знали, что я единственный из всей нашей команды, взявший на себя труд изучать индонезийский язык и питавший хоть какой–то интерес к их культуре, хотел подчеркнуть, что был единственным иностранцем на этом спектакле. Но потом подумал, что более благоразумным будет не упоминать ничего такого. Я решил сменить тему разговора и спросил, почему, на их взгляд, даланг говорил только о странах мусульманского мира, если не считать Вьетнам. Красивая студентка рассмеялась.

— Потому что в этом заключается план.

— Вьетнам всего лишь первый шаг, — вмешался кто–то. — Как Голландия для нацистов. Пробный камень.

— Конечная цель, — продолжала женщина, — мусульманский мир.

Я не мог оставить это без ответа.

— Неужели вы думаете, — возразил я, — что Соединенные Штаты настроены против исламского мира?

— А неужели нет? — спросила она. — С каких это пор? Почитайте своих собственных историков, например Тойнби. Еще в пятидесятых он предсказал, что настоящее сражение в следующем веке будет не между капиталистами и коммунистами, а между христианами и мусульманами.

— Это сказал Арнольд Тойнби? — Я был ошеломлен.

— Да. Почитайте «Цивилизацию под судом» и «Мир и Запад».

— Но почему должно возникнуть такое противостояние между христианами и мусульманами?

Сидящие за столом переглянулись. Похоже, им трудно было поверить, что я мог задать такой глупый вопрос.

— Потому что, — сказала она медленно, как будто обращаясь к глухому или медленно соображающему, — западные страны, особенно их лидер, США, намерены установить контроль над всем миром, стать величайшей империей в истории человечества. И они очень близки к тому, чтобы преуспеть в этом. Пока что на их пути стоит Советский Союз, но Советы не вечны. Тойнби это понимал. У них нет религии, нет веры, за их идеологией ничего не стоит. История показывает, что вера — это душа, вера в высшие силы исключительно важна. У нас, мусульман, это есть. У нас этого больше, чем у кого бы то ни было в мире, даже у христиан. Так что мы выжидаем. Мы становимся сильнее.

— Мы выждем, — вмешался один из них, — а затем нападем, как змея.

— Какая ужасная мысль! — Я едва сдерживался. — И что можно сделать, чтобы изменить ситуацию?

Женщина посмотрела мне прямо в глаза.

— Перестать быть такими жадными, — сказала она, — и эгоистичными. Осознать, что в мире есть еще кое–что помимо ваших больших домов и затейливых магазинов. Люди умирают с голоду, а вас волнует только бензин для ваших машин. Дети умирают от жажды, а вы просматриваете журналы мод в поисках новейших фасонов. Страны, подобные нашей, погрязли в нищете, но вы даже не слышите наших криков о помощи. Вы заткнули уши, чтобы до вас не доносились голоса тех, кто пытается рассказать вам об этом. Вы называете их радикалами или коммунистами. Вы должны открыть свои сердца бедным и обездоленным, вместо того чтобы дальше заталкивать их в нищету и рабство. Осталось не так много времени. Если вы не изменитесь, вы обречены.

Через несколько дней популярный бандунгский политик, чья кукла спорила с Никсоном и была убита человеком с ведром, погиб в автокатастрофе. Водитель, виновный в этом, скрылся с места происшествия.

Глава 8. ИИСУС ДРУГИМИ ГЛАЗАМИ

Меня не покидали воспоминания об этом представлении, как, впрочем, и слова красивой студентки. Та ночь в Бандунге буквально вытолкнула меня на новый уровень мышления и понимания. Конечно, я не забывал о последствиях того, что мы делали в Индонезии, моими реакциями управляли эмоции, и обычно мне удавалось успокоить свои чувства обращением к разуму, примерами из истории и ссылками на человеческое естество. Я обосновывал наше участие тем, что мы ведем себя как обычные люди, убеждал себя, что Эйнар, Чарли и все члены нашей команды действовали так, как и положено мужчинам: заботились о себе и своих семьях.

Однако наша дискуссия с молодыми индонезийцами заставила меня увидеть и другую сторону вещей. Глядя на ситуацию их глазами, я понял, что эгоистический подход во внешней политике нигде в мире не помогает и не защищает будущие поколения. Он в такой же степени близорук, как годовые отчеты корпораций и выборные стратегии политиков, которые и разрабатывают эту самую внешнюю политику.

Сбор необходимой мне для отчета информации требовал частых поездок в Джакарту. Пользуясь своим одиночеством во время этих командировок, я размышлял обо всех этих вопросах и записывал свои мысли в дневник. Я бродил по улицам города, подавая милостыню нищим, и пытался вступить в разговор с прокаженными, проститутками и калеками.

Кроме того, я размышлял о природе иностранной помощи, обдумывая возможности настоящего содействия, которое развитые страны (РС, на жаргоне Всемирного банка) могли бы оказать в борьбе с бедностью и нищетой в развивающихся странах (на жаргоне — в «менее развитых странах», или МРС). Я стал задумываться над тем, в каких случаях иностранная помощь идет от чистого сердца, а когда она представляет собой проявление жадности и эгоизма. Я засомневался, бывает ли такая помощь альтруистичной, и если нет, то можно ли изменить ситуацию. Я был уверен, что такие страны, как моя, должны немедленно начать помогать бедным и страждущим во всем мире. Однако я был в такой же степени уверен, что эти соображения вряд ли когда–либо могли быть главной причиной нашего вмешательства.

Я все время возвращался к одному и тому же основному вопросу: если иностранная помощь предоставляется с целью установления империалистического господства, так ли уж это плохо? Зачастую я завидовал людям, подобным Чарли, которые настолько сильно верили в нашу систему, что стремились навязать ее другим странам. Я сомневался, что ограниченные ресурсы позволят всему миру вести такую же сытую жизнь, как в Соединенных Штатах, хотя и в Штатах есть люди, живущие в нищете. Кроме того, я не до конца был уверен, что люди других стран действительно хотят жить, как мы. Статистические показатели насилия, депрессии, наркомании, разводов, преступности свидетельствовали о том, что, хотя наше общество и является самым богатым в истории, оно, возможно, и одно из наименее счастливых. Почему же мы хотим, чтобы другие подражали нам?

Возможно, Клодин предостерегала меня от всего этого. Я уже не был уверен в том, что именно она пыталась сообщить мне. В любом случае, если оставить в стороне соображения разума, теперь стало ясно до боли, что дни моей неосведомленной невинности прошли. В своем дневнике я записал:

«Есть ли еще невинные люди в США? Хотя больше всех выигрывают люди, стоящие на вершине пирамиды, миллионы из нас зависят — прямо или опосредованно — от эксплуатации МРС в целях получения доходов. Ресурсы и дешевая рабочая сила, которые и питают наш бизнес, находятся в таких местах, как Индонезия. Туда же возвращаются лишь крохи. Иностранные займы гарантируют то, что сегодняшние дети и их внуки будут удерживаться в заложниках. Им придется позволить нашим корпорациям разграблять их природные богатства, им придется отказаться от образования, здравоохранения и социальной помощи, чтобы только выплатить нам долги. Тот факт, что наши собственные компании уже получили обратно большую часть этих денег для строительства электростанций, аэропортов и технопарков, не меняет этой формулы. Делает ли большинство американцев невинными тот факт, что не знают об этом? Не информированы и намеренно дезинформированы — да, но невинны ли?»

Конечно, мне приходилось признать тот факт, что теперь я в числе тех, кто активно дезинформирует.

Идея мировой священной войны, безусловно, беспокоила меня. Чем дольше я размышлял над этим, тем больше я убеждался в том, что она вполне возможна. Однако мне казалось, что, если джихаду и суждено начаться, это будет скорее война не между исламским и христианским миром, а между МРС и РС, при этом мусульмане могут быть в первых рядах. РС пользуются ресурсами, МРС их поставляют. Это все та же колониальная система, существующая для того, чтобы имеющие силу и ограниченные естественные ресурсы могли легко эксплуатировать слабых, но обладающих природными богатствами.

У меня не было с собой книг Тойнби, но я достаточно знал историю, чтобы понимать, что после длительного периода эксплуатации поставщики ресурсов начнут оказывать сопротивление. Для этого достаточно было обратиться к примеру американской революции и Тому Пейну. Я помнил, что британцы, обосновывая свои налоги, утверждали, что Англия предоставляет помощь колониям в виде военной защиты от французов и индейцев. Колонисты же видели все совсем по–другому.

В своем блестящем труде «Здравый смысл» Пейн предложил своим соотечественникам то, что мои юные индонезийские друзья назвали «душой»: идею, то есть веру в справедливость высшей силы, и религию — религию свободы и равенства. Это было диаметрально противоположным британской монархии и ее элитарной классовой системе. Мусульмане предлагали нечто подобное: веру в высшую силу и уверенность, что развитые страны не имеют права подчинять себе и эксплуатировать остальной мир. Подобно солдатам народной милиции эпохи колониальных войн, мусульмане грозили бороться за свои права. И как британцы в 1770–х, мы назвали эти действия терроризмом. История повторялась.

Я думал, каким бы стал мир, если бы Соединенные Штаты и их союзники направили все деньги, потраченные на колониальные войны — подобные войне во Вьетнаме, на борьбу с голодом или на то, чтобы сделать образование и здравоохранение доступным для всех людей, включая собственных граждан. Я думал о том, какими бы стали будущие поколения, если бы мы посвятили себя облегчению страданий, защите воды, лесов и других природных богатств, дающих чистую воду, воздух и то, что питает нашу плоть и дух. Я не мог поверить, что наши отцы–основатели предусматривали право на жизнь, свободу и счастье только для граждан Америки. Почему же мы сейчас внедряем стратегии, насаждающие отброшенные ими империалистические ценности?

В последнюю ночь в Индонезии я проснулся из–за привидевшегося сна, сел на кровати, включил свет. У меня было чувство, что в комнате кто–то есть. Я обвел взглядом знакомую мебель, батики, марионетки в рамках, висевшие на стене. А потом сон продолжился.

Я увидел перед собой Христа. Он походил на того Христа, с которым я мальчишкой, прочитав обычные молитвы, беседовал каждую ночь. Только Христос моего детства был светлокож и светловолос, а у этого были вьющиеся темные волосы и темная кожа. Он нагнулся и поднял что–то. Я думал, что это крест. Но вместо креста я увидел автомобильную ось с прикрепленным к ней ободом колеса. Возвышаясь над его головой, обод образовывал нимб. По лбу, как кровь, стекала грязь. Он выпрямился, пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

— Если бы я вернулся сейчас, ты бы увидел меня другим.

— Почему? — спросил я.

— Потому что, — ответил он, — мир изменился.

Я взглянул на часы: было уже почти утро. Я знал, что больше не засну. Одевшись, я спустился на лифте в пустынный холл отеля и пошел бродить по саду около бассейна. Ярко светила луна; воздух был наполнен запахом орхидей. Я сел в шезлонг и задумался о том, что я делал здесь, почему случайные обстоятельства моей жизни повели меня этим путем, сюда, в Индонезию. Я знал, что моя жизнь изменилась, но не догадывался, насколько разительно.

На обратном пути из Индонезии я встретился с Энн в Париже, чтобы попытаться возобновить совместную жизнь. Однако даже во время этого отпуска во Франции мы продолжали ссориться. И хотя в наших отношениях было много приятных и красивых моментов, мы оба поняли, что застаревшие обиды и озлобленность стали слишком большим препятствием на нашем пути. Кроме того, очень многого я не мог ей рассказать. Единственный человек, с кем бы я мог поделиться, была Клодин, и я постоянно думал о ней. Мы с Энн приземлились в аэропорту Бостона и поехали в Бэк–Бэй — каждый в свою квартиру.

Глава 9. ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС В ЖИЗНИ

Настоящее испытание ожидало меня в МЕЙН. Утром я отправился в штаб–квартиру и, ожидая вместе с десятками других сотрудников лифт, узнал, что Мак Холл, загадочный восьмидесятилетний председатель и главный исполнительный директор МЕЙН, повысил Эйнара, сделав его главой отделения в Портленде, в Орегоне. Теперь моим начальником стал Бруно Замботти.

Прозванный «серебристым лисом» за цвет волос и за сверхъестественную способность переиграть любого, кто пытался тягаться с ним, Бруно своим элегантным видом походил на Кери Гранта. Он был красноречив, и у него было два диплома: инженера и магистра делового администрирования. Он разбирался в эконометрике и был вице–президентом МЕЙН, курирующим отдел электрификации, а также большую часть наших международных проектов. Кроме того, он являлся наиболее вероятным кандидатом на пост президента корпорации после выхода на пенсию своего наставника, стареющего Джейка Добера. Как и большинство наших сотрудников, я трепетал и благоговел перед Бруно Замботти.

Незадолго до обеда меня вызвали в кабинет Бруно. После Доброжелательной беседы об Индонезии он сказал такое, что заставило меня подпрыгнуть на стуле.

— Я увольняю Говарда Паркера. Нет необходимости вдаваться в детали, скажу только, что он утерял связь с реальностью. — Его приятная улыбка сбивала с толку. Он побарабанил пальцами по стопке бумаг на столе. — Восемь процентов в год.

Это прогноз нагрузки. Вы можете в это поверить? В стране с таким потенциалом, как Индонезия!

Улыбка исчезла с его лица. Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Чарли Иллингворт сказал мне, что ваш экономический прогноз бьет прямо в цель и вы дадите обоснование нагрузки в 17–20 процентов. Это так?

Я заверил его, что так.

Он поднялся и подал мне руку.

— Поздравляю. Вы только что получили повышение.

Возможно, в тот вечер мне следовало отметить это повышение где–нибудь в хорошем ресторане, одному или с коллегами. Однако все мои мысли были о Клодин. Мне страшно хотелось рассказать ей о своем повышении и о работе в Индонезии. Она просила не звонить ей из–за границы, и я не звонил. Теперь же я, к своему ужасу, узнал, что ее телефон отключен и новый номер абонента отсутствует. Я отправился на поиски.

В ее квартиру въехала молодая пара. Было обеденное время, но, похоже, я вытащил их из постели. С недовольным видом они сообщили мне, что ничего не знают о Клодин. Под видом кузена я зашел в агентство по найму жилья. Согласно их документам, они никогда не сдавали квартиры женщине с таким именем; до этого квартира была сдана мужчине, который просил не раскрывать его имя. Вернувшись в комплекс «Пруденшл Сентер», я зашел в отдел кадров МЕЙН, но у них она тоже не значилась, разве что в папке «специальные консультанты», но у меня не было к ней допуска.

К концу дня я был измотан и эмоционально опустошен. К тому же очень сильно сказывалась перемена часового пояса. Возвратившись в свою пустую квартиру, я почувствовал себя ужасно одиноким и всеми брошенным. Мое повышение казалось мне бессмысленным и, даже хуже, символом моей готовности к предательству. Охваченный отчаянием, я бросился на кровать. Клодин использовала меня, а затем выбросила. Стараясь не поддаваться своей тоске, я перестал прислушиваться к своим эмоциям. Я лежал на кровати, уставясь в голые стены. У меня было ощущение, что это длилось несколько часов.

Наконец мне удалось собраться. Поднявшись, я выпил пива, разбив бутылку о стол. Потом выглянул в окно. Мне показалось, что я увидел ее — она двигалась по направлению к моему дому. Я кинулся к двери, потом опять вернулся к окну. Женщина подошла ближе. Я видел, что она привлекательна, ее походка напоминала походку Клодин, но это была не Клодин. Душа ушла в пятки, и моя злость и ненависть сменились страхом.

Я представил себе Клодин, падающую под градом пуль, Клодин, погибающую от рук наемного убийцы. Стряхнув видение, я принял пару таблеток валиума, а потом пил до тех пор, пока не уснул.

Утром звонок из отдела кадров МЕЙН вывел меня из ступора. Звонил начальник отдела, Пол Мормино. Да, он понимает, что мне нужен отдых, но просит зайти к нему во второй половине дня.

— Хорошие новости, — сказал он. — Это лучшее средство, чтобы догнать самого себя.

Я подчинился указанию. В офисе я узнал, что Бруно более чем сдержал слово. Меня не просто перевели на должность Говарда; мне дали звание главного экономиста и значительное повышение в зарплате. Это меня слегка взбодрило.

Взяв отгул на остаток дня, я побрел вдоль Чарльз–Ривер с бутылкой пива в руках. Сидя на берегу, наблюдая за парусниками и пытаясь справиться с последствиями перемены часового пояса и жесточайшим похмельем, я убеждал себя, что Клодин, завершив свое задание, начала работу над новым. Она всегда подчеркивала необходимость соблюдать секретность. Она позвонит мне. Мормино был прав. Мое болезненное состояние и волнение постепенно улетучивались.

В течение следующих недель я старался не думать о Клодин. Я сосредоточился на отчете об Индонезии и переработке прогноза Говарда. У меня получился именно тот отчет, который хотело увидеть мое руководство: рост потребности в электроэнергии 19 процентов в год в течение первых двенадцати лет после ввода в строй новой системы, затем понижение до 17 процентов в течение последующих восьми лет, а затем 15 процентов на весь период до окончания двадцатипятилетнего срока.

Я докладывал свои результаты на официальных встречах с международными организациями, занимающимися выдачей займов. Меня долго и беспощадно допрашивали их эксперты. К тому времени мои эмоции приняли форму мрачной решимости, подобно тому, как в школьные времена они подталкивали меня к стремлению стать лучшим, а не сопротивляться. Тем не менее, воспоминания о Клодин постоянно присутствовали где–то рядом. Когда бойкий молодой экономист, намерившийся заработать очки в Азиатском банке развития, безжалостно допрашивал меня полдня, я вспомнил совет, который дала мне Клодин много месяцев назад у себя в квартире на Бикон–стрит.

— Кто может знать, что будет через двадцать пять лет? — спросила она тогда. — Твои предположения ничуть не хуже, чем их. Здесь главное — уверенность.

Я убедил себя, что являюсь экспертом, напомнил себе, что мой опыт работы в развивающихся странах значительно больше, чем у многих из тех (хотя некоторые из них были раза в два меня старше), кто сейчас оценивал мой отчет. Я жил в Эквадоре, я посетил те места на Яве, куда никто не хотел ехать. Я прослушал несколько интенсивных курсов, посвященных сложнейшим вопросам эконометрики; я внушал себе, что принадлежу к новой породе разбирающихся в статистике и поклоняющихся эконометрике умненьких деток, которым симпатизировал Роберт Макнамара, всегда закрытый, застегнутый на все пуговицы президент Всемирного банка, бывший президент «Форд мотор компани», министр обороны в кабинете Кеннеди. Это был человек, создавший себе репутацию на цифрах, на теории вероятности, на математических моделях и, по моим подозрениям, на показной храбрости своего раздутого эго.

Я пытался подражать одновременно и Макнамаре, и своему боссу, Бруно. У первого я перенял манеру разговаривать, у второго — манеру расхаживать с важным видом, с дипломатом в руке. Сейчас, вспоминая все это, я только удивляюсь своей дерзости. На самом же деле мои знания были весьма ограниченны, но недостаток образования и знаний я восполнял нахальством.

И это сработало. В конце концов команда экспертов утвердила мои отчеты.

Последующие месяцы были заняты совещаниями в Тегеране, Каракасе, Гватемале, Лондоне, Вене, Вашингтоне. Я познакомился с известными людьми, включая шаха Ирана, бывших президентов нескольких стран и самого Роберта Макнамару. Подобно школе Хилтон, это был мир мужчин. Меня поразило, как мое повышение и слухи о моем успехе в переговорах с финансовыми организациями повлияли на отношение ко мне других людей.

Поначалу это внимание ударило мне в голову. Я вообразил себя Мерлином, мановением руки способным оживить страну и заставить промышленность бурно расти, подобно цветам. Затем иллюзии растаяли. Я раздумывал о том, что двигало мною и теми людьми, с которыми я работал. Оказывается, звучное наименование должности или славное звание доктора наук (PhD) не помогает его носителю понять положение прокаженного, живущего рядом с открытым коллектором нечистот в Джакарте. Я сомневался, что навык манипулирования статистическими данными давал возможность предвидеть будущее. Чем лучше я узнавал тех, чьи решения влияли на судьбы мира, тем с большим скепсисом я относился к их способностям и целям. Глядя на лица сидящих за столами в комнатах для совещаний, я с трудом пытался побороть в себе раздражение.

Однако в конце концов я изменил и это мнение. Я понял, что большинство этих людей считали, что поступают правильно. Подобно Чарли, они были убеждены, что коммунизм и терроризм — это порождение зла, а не предсказуемая реакция на решения, которые выносили они и их предшественники; что они имели обязательство перед своей страной, своими детьми и Богом обратить мир к капитализму. Кроме того, они руководствовались принципом «выживает сильнейший»: если им посчастливилось родиться в обеспеченной семье, а не в картонной лачуге, они считали своим долгом передать это везение по наследству своим отпрыскам.

Я колебался: воспринимать ли происходящее как заговор членов некоей тайной организации или просто как сплоченное братство людей, несколько «тронувшихся» на стремлении править миром. Все–таки со временем я уподобил их сообществу плантаторов Юга до Гражданской войны. Это была группа людей, разделяющих сходные убеждения и интересы, а не комитет избранных, тайно собирающихся в укромных местах и вынашивающих зловещие замыслы. Плантаторы–деспоты росли в окружении слуг и рабов, им внушали, что их право и даже долг — заботиться об этих дикарях, обращать их в свою веру, приучать их к образу жизни, угодному их хозяевам. Даже осуждая рабство в философском смысле, они, подобно Томасу Джефферсону, обосновывали его необходимость, считая, что крах рабовладельческой системы приведет к социальному и экономическому хаосу. Руководители нынешних олигархий (теперь я называл их корпоратократией), похоже, вписывались в этот шаблон.

Кроме того, я размышлял о том, кто выигрывает от войн и массового производства оружия, от перегораживания рек, от уничтожения местных культур и их среды обитания. Кому выгодно то, что сотни тысяч людей умирают от недостатка еды, от зараженной воды, от болезней, которые можно вылечить. Очень медленно я пришел к пониманию, что в конечном итоге от этого не выигрывает никто, но, если брать короткий отрезок времени, это выгодно, по меньшей мере материально, стоящим на вершине пирамиды — моим боссам и мне.

Этот вывод поставил несколько новых вопросов: почему эта ситуация продолжает сохраняться? Почему это длится так долго? Только ли потому, что, согласно старой поговорке, «прав сильный» и система оберегается сильными мира сего?

Было бы недостаточно сказать, что ситуация удерживается только за счет силы. Хотя пословица «сильнейший всегда прав» и объясняла многое, мне казалось, что здесь действовали какие–то более важные силы. Я вспомнил профессора экономики в школе бизнеса, выходца из Северной Индии. В лекциях он рассказывал об ограниченных ресурсах природы, о потребности человека постоянно развиваться, об использовании рабского труда. Он считал, что все успешные экономические системы основаны на иерархии с жесткой системой подчинения, начиная с нескольких человек, стоящих наверху и контролирующих приказы, спускаемые подчиненным, и кончая огромной армией рабочих внизу, которые, в относительных терминах экономики, могут быть определены как рабы. И тогда я пришел к выводу, что мы поддерживаем эту систему, потому что корпоратократия убедила нас, что Бог дал нам право поместить нескольких избранных на вершину этой капиталистической пирамиды и экспортировать нашу систему в другие страны.

Конечно, мы не первые, кто это делает. Список использовавших этот принцип открывается древнейшими империями Северной Африки, Ближнего Востока и Азии, продолжается Персией, Грецией, Римом, христианскими Крестовыми походами и строителями европейских империй постколумбовой эпохи. Имперская экспансия была и продолжает оставаться причиной большинства войн, загрязнения окружающей среды, голода, уничтожения видов, геноцида. Граждане империй платят за эту тягу к власти над миром своей совестью и здоровьем. В итоге мы имеет больное общество, самое богатое в истории человечества, но одновременно имеющее наивысшие показатели по числу самоубийств, случаев наркотической зависимости и актов насилия.

Я постоянно раздумывал над этими вопросами, однако избегал размышлений о своей роли во всем этом. Я пытался думать о себе не как об ЭУ, а как о главном экономисте. Это выглядело очень правильным, и, если мне нужны были подтверждения, я всегда мог взглянуть на корешки квитанций, по которым я получал свою зарплату: на них значилась МЕЙН, частная корпорация. Я не получал ни пенса от АНБ или какой–нибудь другой правительственной организации. Я сам себя убедил. Почти.

Однажды Бруно вызвал меня к себе в кабинет. Встав за моим стулом, он похлопал меня по плечу.

— Ты прекрасно справился с работой, — промурлыкал он. — Чтобы показать, как мы ценим твою работу, мы даем тебе редкий шанс, на который мало кто может рассчитывать, даже люди вдвое старше тебя.

Глава 10. ПРЕЗИДЕНТ ПАНАМЫ И ГЕРОЙ

Я приземлился в международном аэропорту Панамы Токумен поздней апрельской ночью 1972 года, во время тропического ливня. Как было принято в то время, мы поехали в одном такси с еще несколькими сотрудниками, и, поскольку я говорил по–испански, меня усадили на переднее сиденье, рядом с водителем. Я безучастно смотрел в окно. Сквозь потоки дождя виднелись освещенные уличными фонарями портреты красивого мужчины с выдающимся лбом и сверкающим взглядом. Один край широкополой шляпы был щегольски заломлен вверх. Я узнал тогдашнего героя Панамы, Омара Торрихоса.

К этой поездке я готовился по своему обыкновению в справочном отделе Бостонской публичной библиотеки. Я знал, что одной из причин популярности Торрихоса было то, что он являлся твердым защитником, во–первых, права Панамы на самоуправление и, во–вторых, притязаний Панамы на владение Панамским каналом. Он стремился не допустить повторения прошлых унизительных ошибок в истории страны.

Когда французский инженер Фердинанд Лессепс, руководивший строительством Суэцкого канала, решил построить канал на Центрально–Американском перешейке, соединяющий Атлантический и Тихий океаны, Панама была частью Колумбии. Начиная с 1881 года французы прилагали гигантские усилия, но одна катастрофа следовала за другой. Наконец в 1889 году проект закончился финансовым крахом. Но идея вдохновила Теодора Рузвельта. В начале XX века Соединенные Штаты стали настаивать, чтобы Колумбия подписала соглашение, по которому перешеек передавался Северо–Американскому консорциуму. Колумбия отказалась.

В 1903 году президент Рузвельт послал туда военный корабль «Нэшвиль». Солдаты американской армии захватили и убили популярного командира местных ополченцев и объявили Панаму независимой. Было назначено марионеточное правительство, которое и подписало первое соглашение по каналу. Оно установило американскую зону по обеим сторонам будущего прохода, узаконило вторжение американской армии и обеспечило контроль США над новообразованным «независимым» государством.

Интересно, что соглашение было подписано госсекретарем США Хеем и французским инженером, Филиппом Бюно–Варильей, давними соратниками по проекту, однако под ним нет ни единой подписи панамца. По сути, Панаму насильно отделили от Колумбии, чтобы использовать в интересах США, в сделке, заключенной американцем и французом. Это ли не знамение на будущее? [19]

Более полувека Панамой управляли несколько состоятельных семей, имеющих сильные связи в Вашингтоне. Все они были диктаторы правого крыла, которые принимали все необходимые, по их мнению, меры, чтобы их страна обеспечивала интересы США. Подобно большинству латиноамериканских диктаторов, действовавших по указке Вашингтона, панамские правители понимали интересы США как борьбу с любым проявлением народных движений с привкусом социализма. Кроме того, они поддерживали ЦРУ и АНБ в их антикоммунистической деятельности в Западном полушарии и помогали крупным американским компаниям, таким, как «Стандарт ойл» Рокфеллера и «Юнайтед фрут компани» (купленной Джорджем Х.У. Бушем). Очевидно, эти правительства не сознавали, что интересам США может служить улучшение жизни людей, прозябавших в крайней нищете или эксплуатировавшихся корпорациями.

Правящие семьи Панамы были хорошо вознаграждены за свою поддержку; от их лица вооруженные силы США неоднократно вторгались в страну в период между объявлением Панамы независимой и 1968 годом. Однако в тот год, когда я работал в Эквадоре по линии Корпуса мира, ход истории Панамы внезапно изменился. В результате путча Арнульфо Ариас, последний панамский диктатор, был низвергнут. Страну возглавил Омар Торрихос, хотя он не принимал активного участия в путче [20].

Торрихоса особенно уважали средние и нижние слои населения Панамы. Он вырос в сельском городке Сантьяго, его родители были школьными учителями. Он быстро продвинулся по служебной лестнице Национальной гвардии, главного военного подразделения государства. В 1960–х годах она завоевывала все большую поддержку среди бедноты. Торрихос снискал популярность тем, что умел слушать обездоленных. Он приходил к ним в трущобы, организовывал митинги в местах, куда другие политики не осмеливались соваться, помогал безработным найти работу, часто жертвовал свои деньги, которых было у него немного, семьям, пострадавшим от болезни или несчастья [21].

Слухи о его любви к жизни, состраданию к людям распространились за пределы Панамы. Торрихос хотел сделать свою страну раем для преследуемых, местом, в котором нашли бы приют беженцы с обеих сторон политического фронта, начиная от крайних левых противников Пиночета в Чили до правых оппонентов Кастро. Многие воспринимали его как посланца мира — этот образ прославил его во всем полушарии. Кроме того, он приобрел репутацию лидера, посвятившего себя разрешению противоречий между различными группировками, рвавшими на части многие из латиноамериканских стран: Гондурас, Гватемалу, Сальвадор, Никарагуа, Кубу, Колумбию, Перу, Аргентину, Чили, Парагвай. Его небольшая страна с населением всего в два миллиона человек стала моделью социальных реформ и вдохновила лидеров самых разных стран и направлений, от польских профсоюзных агитаторов, мечтавших о развале Советского Союза, до воинствующих исламистов вроде Муаммара Каддафи в Ливии [22].

В ту первую ночь в Панаме, в ожидании зеленого света на перекрестке я вглядывался в изображение на уличном щите: меня взволновал образ этого человека, улыбавшегося мне с плаката, — красивого, харизматичного, смелого. Из литературы, прочитанной в Бостонской библиотеке, я знал, что этот человек умеет отстаивать свои убеждения. Впервые за все время своего существования Панама перестала быть марионеткой Вашингтона или кого бы то ни было. Торрихос никогда не уступал соблазнам, предлагаемым Москвой и Пекином; он верил в социальные реформы, в необходимость помогать бедным, но он не был защитником коммунизма. В отличие от Кастро, Торрихос был намерен завоевать независимость от Соединенных Штатов, не вступая в союз с их врагами.

В каком–то малоизвестном журнале, найденном мной на стеллажах Бостонской библиотеки, мне встретилась статья, которая превозносила Торрихоса как человека, который повернет историю обеих Америк, положив конец давней тенденции к доминированию США. В качестве отправной точки автор ссылался на Замысел Провидения — мессианскую доктрину, особо популярную в 1840–х годах. Согласно ей завоевание Северной Америки было божественно предопределено и Бог, а не человек приказал уничтожать индейцев, леса, буйволов, осушать болота, перекрывать реки и развивать экономику, основывающуюся на постоянной эксплуатации людей и расходовании природных ресурсов.

Эта статья натолкнула меня на размышления об отношении моей страны к остальному миру. Доктрина Монро, первоначально провозглашенная президентом Джеймсом Монро в 1823 году, развивала далее идеи Замысла Провидения. В 1860–х и 1850–х годах они использовались в поддержку утверждения, будто Соединенные Штаты имеют особые права во всем Западном полушарии, включая право вторгаться в любую страну в Центральной и Южной Америке, которая отказывалась поддерживать политику США. Тедди Рузвельт опирался на доктрину Монро, оправдывая свое вторжение в Доминиканскую республику, в Венесуэлу и во время «освобождения» Панамы от Колумбии. Все последующие президенты США, особенно примечательны в этом отношении Тафт, Уилсон и Франклин Рузвельт, ссылались на нее, расширяя панамериканскую деятельность Вашингтона вплоть до конца Второй мировой войны. И наконец, всю вторую половину XX века Соединенные Штаты использовали коммунистическую угрозу, чтобы оправдать распространение положений этой доктрины на весь мир, включая Вьетнам и Индонезию [23].

Теперь, похоже, один человек встал на пути Вашингтона. Я знал, что он не был первым: до него были Кастро и Альенде. Но только Торрихос делал это вне коммунистической идеологии, не называя свое движение революцией. Он просто говорил, что у Панамы были свои собственные права: на суверенитет народа, суверенитет территорий и суверенитет над водным путем, разрезавшим его страну на две части, и что эти права были настолько же действительны и божественно предопределены, насколько и права Соединенных Штатов.

Торрихос также возражал против размещения в зоне Панамского канала двух учреждений — Школы двух Америк и Центра Южного командования армии США по обучению ведению военных действий в тропиках. В течение многих лет Соединенные Штаты призывали латиноамериканских диктаторов и президентов присылать своих сыновей и военных руководителей сюда, в эти самые крупные и хорошо оборудованные центры за пределами Северной Америки. Там они обучались ведению допросов, навыкам оперативной работы, а также военной тактике для использования против коммунизма и для защиты своего имущества и имущества нефтяных компаний и других частных корпораций. Кроме того, там они общались с высшим военным руководством США.

Латиноамериканцы ненавидели эти центры — исключение составляли лишь несколько состоятельных семей, которым они были выгодны. Известно, что в них обучались принадлежащие правым батальоны смерти и палачи, которые во многих странах насадили тоталитарный режим. Торрихос ясно дал понять, что не потерпит тренировочных центров на территории Панамы и что зона Канала должна быть включена в границы Панамы [24].

Глядя на красивого генерала на плакате, читая надпись около его лица: «Идеал Омара — свобода; еще не изобретена та ракета, которая может убить идею!», я почувствовал холодок, пробежавший по спине. У меня было предчувствие, что история Панамы в XX веке еще далека от завершения и что для Торрихоса наступали трудные и, возможно, трагические времена.

Тропический ливень хлестал в лобовое стекло, загорелся зеленый свет, и водитель посигналил машине впереди. Я раздумывал о своем собственном положении. Меня послали в Панаму для завершения сделки в отношении того, что должно было стать первым поистине всеобъемлющим генеральным планом развития, разработанным МЕЙН. Этот план должен был обосновать для Всемирного банка, Межамериканского банка развития и USAID миллиардные инвестиции в энергетику, транспорт, связь и сельское хозяйство этой крошечной и такой значимой страны. Конечно, это была хитрость — средство сделать страну вечным должником и таким образом вернуть ее в марионеточное состояние.

Такси тронулось, и меня скрутило судорогой вины, но я подавил это чувство. Да что я волнуюсь? Я уже влез в это на Яве, продал душу и теперь мог реализовать единственный шанс в жизни. Я мог стать богатым, знаменитым и облеченным властью одновременно.